Откровение первое.

Тёмная комната, до краёв наполненная ночью, с потонувшими в чернильной густоте углами, кажущимися оттого страшными, пугающе неизвестными.
Окно распахнуто настежь и в него резкими порывами врывается осенний ветер – он мечется по комнате, скользит по полу, ударяется об потолок, бьётся в оковах стен. Заунывным, заставляющим крепче зажмуриваться от непонятной тоски напевом тянет он свою грустную песнь одиночества и неволи. Холодно, холодно... В отчаянии ветер срывает с нас тонкое шёлковое одеяло, не способное согреть, но создающее хотя бы иллюзию тепла. Я крепче прижимаюсь к тебе и говорю:
- Нии-сан, закрой окно, пожалуйста.
И твой неизменный ответ:
- Нет.
Остаётся только спасаться от холода в твоих объятиях.
Тебе нравится, когда я дрожу, тебе нравится, когда я обнимаю тебя и нечаянно касаюсь губами твоей шеи.
Ты начинаешь чаще дышать.
Меня это пугает.
Ты приходишь ко мне каждую ночь, распахиваешь окно и ложишься рядом.
Мы лежим молча, не двигаясь, пока мне не становится совсем тошно.
И эта осенняя тьма тянет ко мне склизкие лапы, этот пленённый ветер хрипло шепчет мне на ухо, эта промозглая сырость заставляет меня обхватывать тебя руками бездумно, по-детски, и, словно по наитию, закидывать согнутую в колене ногу тебе на бедро. Ты сжимаешь меня так сильно, что мне кажется, будто ты меня сейчас раздавишь, будто ты – злобное чудище, вроде тех, что прячутся по тёмным углам моей комнаты. Что-то твёрдое и горячее упирается мне в пах. В глазах щиплет, говорю только:
- Пусти... – убираю от тебя руки и пытаюсь выбраться из захвата. В твоих чёрных глазах вспыхивают багровые всполохи.
Я боюсь тебя...
...и меня к тебе тянет...
- Не пущу, - говоришь ты, поворачиваешься и прижимаешь мои запястья к постели, нависая надо мной. Твоё дыхание жаром обдаёт моё лицо, и почему-то вспыхивают румянцем щёки... Внутри так горячо и сладко, неизвестно отчего.
Твои длинные волосы щекочут кожу. Я закрываю глаза и превращаюсь в один напряжённый нерв, ловящий каждое твоё касание и отвечающий на них лёгкой дрожью. Я жду. Интересно, чего?
И это волнение ожидания, это искрящееся в темноте напряжение вспыхивает ярким пламенем, когда я ощущаю тепло твоих губ у уголка рта, и растворяется в воздухе, лишь только я слышу голос матери:
- Итачи, почему ты спишь не в своей постели? Зачем опять сюда пришёл?
Голос у неё недовольный, настороженный. «Что ей не нравится?» - думал я тогда.
- Саске позвал меня... Он боится темноты...
Ты встаёшь с постели и, подойдя к окну, закрываешь его. Мать внимательно наблюдает за каждым твоим движением. Нетерпеливо постукивает пальцем по стене: «тук, тук, тук». Выбивающиеся из ночной гармонии звуки. Будто назойливая капля, одна-единственная, падает на железную черепицу снова и снова.
Ты укрываешь меня с головой, как мертвеца. Мне жутко неприятно и, сбросив одеяло, я смотрю на тебя с укоризной, словно говоря: «Опять бросаешь».
Да, я хочу, чтобы ты ушёл, потому что боюсь. Стыжусь своего интуитивно-верного желания ласки. Ласки до изнеможения. Мне кажется неправильным то, что я хочу чего-то обжигающе запретного, что я хочу того, о чём едва догадываюсь...
И одновременно до боли в груди я не желаю... не надо... нельзя, чтобы ты ушёл. Слейся с ночью, обними меня крепче, останься. Я хочу чувствовать, что ты ещё здесь.
Тёмная пустая комната глядит на меня провалами глазниц, когда я рассматриваю голубоватые в призрачном свете луны синяки на запястьях. Синяки, оставленные твоими сильными пальцами. Эти метки, как твои собственнические печати. Они говорят: «Ты мой». Меня это смутно беспокоит.
Ты можешь меня бросить, а я тебя нет.
Ты можешь отвернуться и уйти, а я просто буду смотреть вслед.
Ворочаясь в холодной постели, я вспоминаю нелепое оправдание твоего ночного бдения в моей кровати: «Саске боится темноты». Глупости, Итачи, это ты зря... Я не боюсь темноты, холода и одиночества. Я боюсь лишь того, что будет единственным, что у меня останется. И мне кажется, ты будешь этому причиной...

Откровение второе.

Серое, стальное небо. Чёрные грозовые провалы в плоских тяжёлых облаках. Переплетающиеся узкие улицы, холодная твёрдая земля под ногами. Люди, идущие навстречу, одинаковые, чёрствые, все на одно лицо. Засохли.
Я один посреди густого тумана. Прямо сейчас я чувствую себя выше него и в нём задыхаюсь, пыльные клубы забивают нос, горло, лёгкие.
Чтобы спасти тысячи жизней, чтобы не дать мятежником подрубить опоры, на которых стоит осенне-бесцветная Коноха, я должен вырезать весь свой клан. Уничтожить. Избавиться от каждого. Пускай от него ничего не останется, а я исчезну в чёрных складках плаща.
Моя карма. Выжженные тёмные пятна на абсолютно белом листе.
Каждую ночь я прихожу к тебе, чтобы рассказать легенду о нищем старике Таканоке, изгое, жившем под горой на окраине далёкой деревушки вместе со своей прекрасной дочерью. О том, что он отдал единственное имеющееся у него богатство горному духу, влюбившемуся в зловещую красоту девушки и порывавшемуся поглотить бывшее когда-то родным Таканоке селение. Старик отказался от своего сокровища и тихо растаял в сиреневой мгле.
Ты бы спросил:
- И не жалко ему было свою дочь?
А я бы ответил:
- Жалость – отвратительное чувство, Саске.
Каждую ночь я просто молчу.
Я хочу тебя ненавидеть.
Что меня в тебе всегда неестественно, неправильно притягивало – совершенно не детская, какая-то непонятная томность. Не резкая, как у девчонки-кокетки, нет, скрытая глубоко внутри она пропадёт со временем, как нечто лишнее и ненужное. Другие этого не замечают, разве что приятель однажды сказал: «Твой братец – будущая мечта девчонок деревни. По его глазам вижу. Пожалуй, в этом плане он составит тебе конкуренцию».
Особенно расцветает эта томность тёмными ночами, наедине со мной – распахивает крылья и превращается в дикую чувственность.
Может, именно она заставляет тебя словно нечаянно касаться холодными губами пульсирующей жилки на моей шее, может, именно она заставляет тебя наблюдать за мной испытующим взглядом из-под густых ресниц. Именно она является причиной того, что ты ищешь во мне своеобразную разрядку, ответ на свои собственные действия. Ты боишься их, я вижу по твоим нервным, резким движениям, когда пытаешься вырваться. Тебя влечёт то, о чём ты сам не знаешь.
Я могу дать тебе это.
Я могу объяснить.
Но серый туман всё никак не желает исчезать.
- Нии-сан, пойдём на реку! – Столько радости в голосе, столько искренне-детского и незапятнанного. Прыгаешь вокруг меня на одной ноге, потом, ведомый порывом хватаешь за футболку и тянешь изо всех сил:
– Ну пойдём...
Мать взглядом приказывает подойти. Я уже знаю, что она скажет – каменная, застывшая, взрослая... Запутавшаяся в стереотипах и утопшая в своей морали. Она кусает губы и делает глубокий вдох – собирается отдать дань тактичности. Как же сказать, как же намекнуть аккуратно, тонко, не ранив ничьи чувства? Что есть пустая вежливость? Уродливая жалость? Взрослые, мёртвые... как же много в вас наносного, ненастоящего... Почему бы вам не оставить меня в покое? Вы лишь всё усложняете, из уравнения с одним неизвестным выводите уравнение с пятью. Я запутался, заплутал, кажется.
А может и нет.
- Итачи, я не могу отпустить вас одних...
Да, её беспокоит то, что я прихожу к тебе ночью. Да, она пожаловалась отцу. Да, отец смотрит на меня с недоверием и поджимает губы, сомневаясь – спросить или оставить всё как есть. Ведь вполне может быть, что это просто глупые подозрения, больная фантазия матери, видящей мир через кривые полосы жёлтой прессы и дёргающие попусту соседские сплетни. Но я знаю, что она права в своём беспокойстве. То есть, она имеет право беспокоиться, но её беспокойства – заведомая ложь, мешающая мне жить. Больше всего на свете я хочу, чтобы тебя никогда не было. Хочу идти вперёд без колебаний. Но твоя привязанность ко мне оплела меня тонкими, прозрачными, врезающимися в кожу нитями.
Эта детская непосредственность. Эта глубоко спрятанная страстность. Эти аккуратные касания, кажущиеся невинными, но не лишённые чувственного подтекста.
Кто сказал, что дети не ведают желания? Какая чушь всё это...
Я говорю:
- Отчего же? Мы просто пойдём на реку и...
- Поймаем много-много рыбы! – смеёшься, размахиваешь руками, желая показать, как много.
Такого улова нам за всю жизнь не съесть.
Мать хмурится, тревожно поглядывает назад, ища поддержку отца. Но он в доме. Просчитывает ходы к следующей миссии. И она сдаётся:
- Хорошо, идите, но... Итачи, если Саске мне пожалуется...
Ты кричишь: «Ура!», совершенно не слушая этих нотаций, которые дос-та-ли, которые как наждак по стеклу, и бежишь прочь от дома, дальше и дальше, даже не дожидаясь меня. Бежишь в осень, бежишь в кружево разноцветных листьев, бежишь к манящей ряби чистой воды.
Я кидаю на побледневшую мать последний взгляд и иду следом за тобой.
Я брошу вызов всем вам. Упаду. И отползу в сторону – не буду вам мешать.

Откровение третье.

- Так мы не будем ловить рыбу? – Недовольно морщишь нос и отворачиваешься от меня, глядя в туманную даль.
- Нет, зачем она нам? Пусть плавает.
- И на речку не пойдём? – Твой голос звенит от огорчения.
- Позже, Саске, позже.
Молчание, мелодичное от потрескивания стрекозиных крыльев, и шума покачивающегося камыша. Где-то неподалёку журчит ручей, вдохновлённый вчерашним дождём. Небо молочно-белое, дымное, серым пухом обволакивает верхушки деревьев. Туманная осень... ясная, чистая, насквозь пропитанная свежей влагой... кажется, скоро опять на прохладную землю упадут прозрачные капли.
- Иди сюда.
Подходишь ко мне, обиженно сопя. Сдалась тебе эта рыба...
- Что?
В нетерпении рисуешь босым пальцем ноги на земле какие-то закорючки. Такой родной и доступный, так близко, что я не могу дотянуться.
Спасти бесцветную Коноху.
- Давай поиграем в одну забавную игру, - вглядываюсь в твоё лицо, пытаясь поймать искорки интереса в чёрных глазах.
- В какую? – Мгновенно оживляешься ты.
Как мало нужно ребёнку, чтобы забыть – всего лишь переключить внимание с тусклой, пользованной игрушки на новую и яркую.
- Я буду показывать, ты – повторять.
Опять дуешься. На этот раз что?
- Не хочу повторять. Хочу показывать, - упрямая твёрдость в глазах и невесть откуда взявшееся железо в голосе. Фарфоровая маска детской наивности слегка треснула посередине, и что-то властное, что-то повелительное проглянуло на миг из этой щели. Похоже, ты вовсе не такой мирный и слабый, каким тебя все считают.
- Потом поменяемся, хорошо? – предлагаю я.
Согласно киваешь головой и смеёшься. Чудесное преображение.
Я поднимаю руку вверх. Ты делаешь то же самое. Я поднимаю вторую руку к прозрачному небу – ты повторяешь. Тогда я хватаю тебя за плечо, и ты с лукавой полуулыбкой на лице следуешь моему примеру. Легонько провожу пальцами по худой детской руке и плавно соскальзываю на талию. Реакция?
Понял?
Нет, конечно.
Повторил движение до мельчайшей детали. Вопрос:
- А дальше?
Кислота на языке и гулкий шум в ушах. Ты надолго запомнишь это «дальше».
Второй рукой беру тебя за подбородок, а затем плавно обвожу большим пальцем нижнюю губу.
Поймал, уловил?
Едва заметно вздрагиваешь и сразу же пытаешься придать своему лицу беззаботное выражение, но я же кожей чувствую, что ты боишься – моя рука крепко держит твою талию, а потом устремляется вниз и сжимает упругие ягодицы.
- Перестань! – вскрикиваешь ты и прижимаешься ко мне всем телом. Мелко дрожишь.
Дождь. А я и не заметил, когда он начался.
Серый, плотный и густой. Как и всё, что меня окружает. Я задыхаюсь.
Ты никогда не сможешь меня понять.
И вот уже ты лежишь на мокром пёстром ковре осенних листьев, а я жадно, жестоко целую тебя. Губы в кровь. Твои руки... руки... хватит сопротивляться, я же знаю, что ты именно этого хочешь, просто... Перестань прикидываться, ты себя выдаёшь – не ребенок, не взрослый, переходное состояние между сном и явью. Зачем ты постоянно жмёшься ко мне, играешь, как капризная шлюшка с состоятельным благодетелем, который на неё повёлся и стал зависимым, жалким в одночасье? Почему каждую ночь не прогоняешь, не выталкиваешь из своей постели, а только смотришь внимательно, и твои губы оставляют влажный след на моей коже? Отличным от другого мира образом встаёшь перед глазами, словно обещая что-то волшебное... но ты ничего не можешь мне дать! Ты не можешь меня вытянуть из этой грязи, из этого болота! Ты бессилен, лишь манишь сладкой отравой! Мой серый мир, опутанный заговорами и обагрённый будущей кровью... Зачем обещаешь мне то, чего сделать не можешь? Хватит меня держать, хватит играть со мной! Вот и сейчас брыкаешься, отталкиваешь меня, а ведь я знаю, что у тебя внутри всё сладко замирает, когда ты чувствуешь меня рядом. Интересный спектакль, маленькая дрянь.
Убери... руки...
Жалобный скулёж... слышать не могу...
Треск ткани грязных шортов не возвращает меня к жизни, нет, только сильнее распаляет желание. Чёртовы завязки... специально, что ли, мать наворотила настоящий морской узел?..
Грубо стаскиваю с тебя шорты – на кой чёрт они нужны? Мешает, всё мешает, давит и от вида твоего перекошенного от ужаса лица легче не становится. С силой развожу в стороны твои ноги, и ты внезапно перестаёшь сопротивляться, словно впал в ступор.
Руки так дрожат...
Я не собираюсь быть с тобой нежным, ты меня сковал. Брат, который меня любит, и которого люблю я.
Но сначала нужно убить тебя до конца. И возродить кровавым зверем.
- Придётся тебе ртом поработать, Саске...
Усаживаюсь на твоей груди так, что у тебя нет даже возможности глубоко вдохнуть, коленями прижав тонкие руки к земле. Непонимание, граничащее с шоком, в твоих глазах меня только подстёгивает.
- Рот открой.
Мои штаны спущены до самых лодыжек, и грубая материя волочится по грязной мокрой земле. После всего этого я буду выглядеть как свинья, но только так есть возможность не сойти с ума.
На мой приказ ты только мотаешь головой из стороны в сторону, отчаянно, на автомате; чёрные пряди волос разметались по прелой разноцветной листве, по липкому месиву. Твоё дело – отказаться или согласиться, твои желания теперь ничего не меняют - стёрта между нами та тонкая грань, переступить через которую смерти подобно. Это – первый шаг.
Одной рукой приподнимаю твою голову, другой надавливаю на болевую точку на шее. От боли ты встрепенулся, закашливаешься, нервно дышишь, но мой вес на твоей груди мешает доступу кислорода. Твои жалкие, словно предсмертные хрипы заставляют плыть перед глазами мутные образы, нарисованные кровавой акварелью: чёрное, давящее удушливой массой небо, красная безжалостная луна, безликий мертвец под эмблемой клана. Приоткрываешь рот, и я грубо вталкиваю внутрь свой член.
Давишься, мычишь... молчи...
- Давай, работай...
Прости, прости меня... Так будет лучше.
Толкаясь всё быстрее в тёплую влажность твоего рта, я забываю почти обо всём. Главное, не смотреть тебе в глаза и думать только о холодном дожде, смывающем горячий пот. Запах у него не свежий, затхлый... Наверное, это всё-таки от гниющих листьев...
Взгляд у тебя такой бессмысленный... Похоже, ты где-то далеко, защитился от меня, закрылся и умер. Ощущение омерзительное. Всё равно, что трахаешься с резиновой куклой, только она крепко обхватывает, а не сквозит безвольной дыркой...
Мне хочется разреветься.
Я не знаю, откуда у меня в голове такие мысли. Откуда эта клокочущая ярость и гадкое сожаление горечью во рту.
Почему я ТАК о тебе думаю. Или я задумался о себе.
Я слишком глубоко вхожу, тебя может стошнить.
Чёрт... чёрт...
Мне кажется, я сейчас сойду с ума. Всё.
Продолжая удерживать твою голову на уровне моего члена, свободной рукой дотягиваюсь до тугого отверстия и проталкиваю сквозь плотно сжатые мышцы один палец. Ты наконец-то приходишь в себя и глухо стонешь. С трудом проходят ещё два пальца, чувствую, как рвётся плоть и по фалангам стекают тёплые струйки. Нахожу нужную точку и надавливаю, получая судорогу в ответ.
Чёрт, такая неудобная поза... продолжаю толкаться в твой рот, одновременно ритмично надавливая на определённое место на мышечной стенке.
Кричи, ненавидь меня...
Чтобы мне было легче тебя убивать.
Ты уже принял всё, как должное, и даже не пытаешься вырваться. Я уже не держу твои руки, они утопли в грязи и скользят по ней в такт движениям.
Настоящий ливень.
Сдавленные стоны и кислый запах перепревших листьев, приправленный душным пыльным дождём.
Холодно. Больно.
Я чувствую мерзкое, ни с чем несравнимое удовольствие.
- Ещё немного... а... Ааа...
Опустошённый сползаю с твоего мокрого дрожащего тела. Ты перекатываешься на бок и сплёвываешь вязкую, тягучую от спермы и крови слюну. Отхаркиваешься яростно, с остервенением; вытираешь рот грязными липкими руками. Тяжело и рвано дышишь, растирая худую, покрытую ссадинами грудь. Закашлявшись, обессилено валишься обратно в грязь, подставляя лицо падающей бесконечным потоком воде, отрезвляющей прохладе.
Кое-как натягиваю штаны и еле справляюсь с пуговицей. Руки кажутся сухими непослушными палочками, со ссохшейся пергаментной кожей. Мои руки.
Поднимать голову не хочется, но я себя заставляю.
Краски поблекли, выцвели, потоки дождя смыли их и пропитали мир серостью. Даже твои глаза кажутся мутными, заволокло их вялой пеленой. Губы посерели, по бледному как полотно лицу бегут быстрые, резвые капли. И только кровь, сочащаяся из уголков рта, текущая по бёдрам и выступающая мелкими капельками из ссадин на груди – единственный яркий, неестественно-яркий штрих во всей этой нереальной картине. Мои руки в грязи, в раскисшей земле и я подставляю их дождю. Липкие комья в твоих волосах...
Мне хочется похоронить тебя. Пусть даже мысленно.
Твоя кожа такая холодная... Что же ты никак не пропадаешь, сгинь, сгинь...
Капли дождя на твоём лице горьковато-солёные, тёплые.
И жалкая, безнадёжная улыбка уголками рта.
Прости меня, прости меня. Отчего ты такой...
Не получилось.
- Держи... шорты... твои... надевай...
Чей этот глухой, надломленный голос? Чьё это изодранное сердце еле шевелится в груди?
Не вырвал, не получилось, напрасно бился в силках из крепкой лески. Только разодрал рваные края запёкшихся было ран.
Солнечная завеса распарывает брюхо скучно-серой туче.
Дождь кончился. Пришло новое солнце.

Откровение четвёртое.

Багровая, резкая осень. Осыпаешься хлопьями, распадается на мелкие кусочки цветная мозаика.
Дикая моя, грешная моя, ненасытная.
Одинокая, страдающая, плачущая.
В отчаянной ненависти сгорают детские воспоминания; мёртвые улыбки и родные объятия улетают в небо вместе с дымом. Вместе с ветром.
Жалкая моя, умирающая мученица.
Не шумит над головой листва, не падают узорчатые тени на утоптанную землю, не доносится голос матери из-за любовно выбеленных стен.
Голодная, алчущая, что же ты пожираешь меня и не давишься? Что же ты тянешь ко мне голые, беззащитные ветки, отчего плачешь бесконечными дождями? Что же стонешь ты, что корчишься? Оставь, пустое...
Вглядываясь в неподвижную гладь воды, вспоминаю одну легенду.
О презираемом всеми бедняке, жившем изгоем под чёрной горой на окраине некогда принявшей его деревни. Коротающем старческое одиночество, свою увядающую жизнь вместе с молодой и весёлой дочерью. Он хотел мира, она хотела жить.
Жить, понимаешь? ЖИТЬ!!!
Непризнанный спаситель деревни, он отдал свою дочь бестелесному духу в обмен на спокойствие людей, а сам расползся по земле мутным пятном.
Вокруг селения расцвела весна, а для пропащей наступила бесконечная осень.
Ты отдал всех.
Но не отдал меня.

Ты неправильно понял эту легенду, Итачи.
Меня уже не вернуть.